Поэзия: эпос, лирика, драма

По Маяковскому

"Сплин" перепел "Лиличке", назвав его "Маяк"

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.



у "Сансары" есть очень хорошее булькающее прочтение "Письма Татьяне Яковлевой"

В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
Я не люблю
парижскую любовь:
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
сказав -
тубо -
собакам
озверевшей страсти.
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.
Пять часов,
и с этих пор
стих
людей
дремучий бор,
вымер
город заселенный,
слышу лишь
свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
молний поступь,
гром
ругней
в небесной драме,-
не гроза,
а это
просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
не верь сырью,
не путайся
этой тряски,-
я взнуздаю,
я смирю
чувства
отпрысков дворянских.
Страсти корь
сойдет коростой,
но радость
неиссыхаемая,
буду долго,
буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
жены,
слезы...
ну их! -
вспухнут веки,
впору Вию.
Я не сам,
а я
ревную
за Советскую Россию.
Видел
на плечах заплаты,
их
чахотка
лижет вздохом.
Что же,
мы не виноваты -
ста мильонам
было плохо.
Мы
теперь
к таким нежны -
спортом
выпрямишь не многих,-
вы и нам
в Москве нужны
не хватает
длинноногих.
Не тебе,
в снега
и в тиф
шедшей
этими ногами,
здесь
на ласки
выдать их
в ужины
с нефтяниками.
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.

 

Иосиф Бродский
На независимость Украины


Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
"время покажет Кузькину мать", руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченный изотопом,--
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря -- в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть -- так сообща, путь выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе -- хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
кожаными углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Это земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!
Больше, поди, теряли -- больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза --
нет на нее указа, ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

30.10.1992

 

крутой стих, хорошо ложыцца на этот ганста-реп.

 

(с) некто Андрей Добрынин.

 

Александр Вертинский прикалывает меня последнее время, на buckethead похож и внешне и по посылу по-моему



Есенина тоже почитываю. дед мой его стихи любил сильно.

 

Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками
со всех, кто лезет на добро.
Добро не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро не слякоть и не святость,
не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
принять не просто вывод тот,
что дробно-дробно, добро-добро
умел работать пулемёт,
что смысл истории в конечном
в добротном действии одном –
спокойно вышибать коленом
добру не сдавшихся добром!

(с) 1959 год, Куняев С.Ю.

 

Очередное визуализированное произведение от Эм Калинина

 

А я вот свое размещу на ваш суд:

Дайте выпить собаки! И кружку
Ходит здесь в округе молва
Что сегодня я без подружки
Наебенюсь-ка я в дрова!

Пусть горит огнем моя совесть
Хотя что уж - давно догорела
Для меня это будет не новость
Э, бля, рюмка давно опустела!

Расступитесь проклятые мрази
Этот столик заказан для нас
Для меня и моей напасти
Буду пить утопая в словах

Сам с собой поиграю в сатиру
Пропущу сквозь себя эфир
Дайте братцы скорее мне лиру
Я свой самый любимый кумир

Ну а что же вы вдруг замолчали?
Слишком громко сегодня пою?
Или в жизни чудес не видали?
Я вас дружно вертел на хую

Вдруг мутнеют вокруг очертания
И теряется горький смысл
Изливать на вас всех страдания
Делать вид что не сладок, а кисл

Привкус страха и человекобоязни
Охвативший меня вдоль и поперек
В этом корни моей неприязни
К вашим рожам, но это урок

Для меня и моей болезни
В глубине остатков души
Я в Вас верю. Ну правда! Не треснет
Мое эго в алкогольной тиши.

Потускнев, я осмелею
Соберусь, одену пальто
И уйду, упаду, охуею
И пойму - все было не то.

 

Начало охуенно - прям вот ОГОНЬ...

 

Действительно, супер! Укоротить на несколько четверостиший и готога песня

 

При прослушивании группы Кауан обратил внимание на стих который шёл на фоне музыки. Читался стих какой-то тётенькой, похоже какая-то старинная советская запись. Оказалось это Александр Блок.

Сквозь серый дым от краю и до краю
Багряный свет
Зовет, зовет к неслыханному раю,
Но рая — нет.

О чем в сей мгле безумной, красно-серой,
Колокола —
О чем гласят с несбыточною верой?
Ведь мгла — всё мгла.

И чем он громче спорит с мглою будней,
Сей праздный звон,
Тем кажется железней, непробудней
Мой мертвый сон.

В общем клёго он там был вставлен. Атмосферно. Да и сам стих пездец депрессивный.

 

Вот этот стих прям до слёз цыпанул... жизненная история, грустно пиздец.

 

Слышаццо отголоски "голуби летят над нашэй зоной" в сюжэте пестни

 

(c) V. Khlebnikov

 

почему-то я думаю
что для вас мне не хочется
поднимать свою задницу
нарушать одиночество

почему-то загадочно
вы себя преподносите
а деле же гадостью
в разговоре поносите

отчего-то мучительны
с вами видеться поводы
потому как сомнительны
в вашу сторону доводы

мне чем дальше тем больше
утвердительно кажется
что слегка ебанутая
в голове у вас кашица

нарушая спокойствие
моей скромной обители
поступаете подло вы
равносильно вредителям

копошитесь в сознании
ковыряетесь в прошлом
в сокровенном же самом
отвратительно-пошлом

это все - моя вотчина
отголоски прошедшего
я давно на обочине
я давно сумасшедший

мне приятнее чувствовать
ощущать все бессмыслие
одиноко безумствовать
в моей пьяной обители

растворять мироздание
в темноте своих фобий
растерять все сознание
среди блеклых подобий

тех событий что ярко
и потешно сияют
в глубине моей памяти
никогда не растают

 

Хочу вас познакомить... Вот детскый поэт Пётр Синявскый и одно из лучших его стихотворений "Такса едет на такси" -

Заебись!

 

Мне кажэццо детский поэт Синявскый в своём стихосложэнии в какойто мере освоил стиль пьяного мастера Табакая.

 

Сегодня утром в ленте наткнулся на стихи Евтушенко, я не фанат стихов, а Евтушенко ну вот я вообще не люблю, но вот этот стих про рабочих КАМАЗа тронул меня до глубины души. Есть в нем такая даже не наивная соцреалистическая, а лживая романтика, никому не нужная, ну представьте, Набережные Челны, рабочий пьет после смены пиво, читает Бредбери, и думает о Марине Цветаевой. Если отпустить немного фантазию и посмотреть на всё это со стороны, то можно почувствовать некую не имеющую с реальностью, тем более с советской, ничего общего, апокалиптическую атмосферу.

Поэта вне народа нет (глава из поэмы) (раскрыть) Поэта вне народа нет (глава из поэмы) (свернуть)

Когда усталою толпой
идут строители КамАЗа,
какой мне кажется пустой
плаката бодрая гримаса.
Он у столовки молодцом
висит с восторженным лицом.
Нет настоящей жизни в нем,
он весь напыщен и надуман.
Хорош плакат, когда умен,
а этот, извините, дурень!
Живет он будто в облаках.
Жизнь для него неощутима.
Хотя не бреется плакат,
нет на его щеках щетины.
Румян, как яблоко ранет,
плакат, красивый сам собою.
С плакатом жилпроблемы нет.
Его жилплощадь — на заборе.
Плакат не плачет, не поет.
Плакат не сплюнет и не свистнет.
Не выражается, не пьет
и так задумчив, что не мыслит.
Не вспоминал плакат с тоской
Арбат, украинскую хату,
не знал усталости, какой
не пожелаю и плакату.
А между тем несчастен он —
наивный этот символ счастья,
поскольку явно обделен
рабочей гордостью участья.
Закон строителей в стране,
как ни мешают пустобрехи,
есть неучастье в трепотне,
зато участие в эпохе.
Да, им не так уж просто жить,
их труд — не марш на фестивале,
но их не надо тормошить,
чтобы на подвиги вставали.
Есть у тебя, рабочий класс,
не ради грамот и оваций
талант — в бетон всю душу класть,
но без души не оставаться.

Вон там — полперечницы в щи
в столовке высыпал монтажник.
Следов от бед, его мотавших,
в его улыбке не ищи.
Улыбка эта так добра,
хотя отгрохал беспримерно
цех километра в полтора,
сам не имея даже метра.
На тесноту он не ворчит,
лишь придержал карман украдкой,
где в книжке Брэдбери торчит
отвертка, будто бы закладка.
Себе он хвастаться не даст
о том, как ночью на площадке
гасил горящий пенопласт
и съел огонь ему полшапки.
Ни на кого он не сердит,
дитя нелегких пятилеток,
и даже с лихостью сидит
на голове огня объедок.
Его рабочая спина
полна величием сознанья,
что на спине лежит страна
с ракетодромами, стогами.
По всей спине, по ширине —
шоссе, заводы, шахты, цирки,
а телебашен на спине —
как будто банок медицинских!
На ней — футбол, на ней — хоккей,
на ней — театры, танцы-шманцы,
и ходят вежливо по ней
по старым шрамам иностранцы.
Все, что убиты на войне,
все, что до боли мало жили,
в той похоронены спине —
она стены кремлевской шире.

На спину столькое легло!
Но встал, прикончив щи, монтажник,
расправив плечи так легко,
как будто груз на них не тяжек.
Забыл о том, что на спине.
Его движения неловки.
Он видит нечто в глубине
стучащей мисками столовки.
Там, взяв пластмассовый поднос,
виденье в образе девчонки,
и на щеках еще мороз,
и на руках еще «верхонки».
Ее ничуть в глазах парней
не портит шалый проблеск «фикса»,
и на спецовочке у ней
ее пенатов имя — «Выкса».
Она в заморском парике
из натурального нейлона,
и кисть малярная в руке
на случай самообороны.
И ей беда невелика
из-за такого непорядка,
что прорвалась ржаная прядка
из-под брюнета-парика.
И парень, как скользя по льду,
ей опускает потихоньку
конфету «Мишка» на ходу
в чуть приоткрытую «верхонку».
И парню в лоб не закатав,
тот дар девчонка принимает
и все, что надо, понимает,
глазами что-то загадав.
И парень лезет вновь наверх
во вспышках сварочных трескучих,
к судьбе своей страны навек
монтажным поясом прикручен.

...Как в тайном смысле всех искусств,
когда их жизнь сама вскормила,
есть в стройках горько-сладкий вкус
надежд на измененье мира.
И в стройках есть прощанья боль —
чуть пошатнувшись обалдело,
увидеть вдруг перед собой —
увы! — законченное дело.
Но, потихонечку скорбя,
перед своим созданьем робок,
строитель чувствует себя,
хотя б на миг — но всем народом.
Строитель... В этом слове — Петр
с окном, прорубленным в Европу,
но сладок пот, рабочий пот
лишь человеку, не холопу.
Петр протянул нам пятерню,
и ты, КамАЗ, как первый ботик,
свежо прекрасен потому,
что гений буйствует в работе.
Как позолоченных цепей,
чураясь лести песнопений
о гениальности своей,
народ—он сам народный гений!

Когда усталою толпой
идут строители КамАЗа,
из их транзисторов гурьбой
выпархивают звезды джаза.
Дорога в лужах, кирпичах.
Промокнув, хлопают портянки,
но чертиками на плечах
танцуют блюзы негритянки.
Идут строители, шутя,
в свои вагончики, общаги
и у эпохи и дождя
не просят скидки и пощады.
Идут в спецовках, кожушках,
а в целлофановых мешках
(по моде местного розлива)
несут елабужское пиво,
трепещущее в их руках.
А из Елабуги глядят
глаза Цветаевой Марины,
глядят, как будто на солдат
на той войне неповторимой.
Глаза, по-доброму строги,
с печалью сдержанно-высокой
прощают, что ее стихи
едва ли знает каждый сотый.
Но все же есть среди могил,
слюдою льда мерцая робко,
в снегу, который боль прикрыл,
и к ней протоптанная тропка...

Когда усталою толпой
идут строители КамАЗа,
как термин рабскости слепой,
я отвергаю слово «масса».
Народный университет —
КамАЗ, где жизнь бурлит, грохочет.
Но что такое «масса»? Нет
двух одинаковых рабочих.
Есть и рабочий-карьерист,
рабочий-хам, рабочий-лодырь,
но эти гады пробрались
бочком в рабочую породу.
Когда иной передовик
стал вроде куклы для собраний,
в себе он сам передавил
надежды молодости ранней.
В народе тот не состоит,
кто пошлой мыслью пропитался
о роли правящей элит —
научной или пролетарской.
Нам никакой не нужен трон,
где восседали бы коварно
надменный синхрофазотрон
или, задравший нос, кувалда.
Не лезет пусть в социализм
тот, кто до выкриков охочий:
«А ну, очкарик, сторонись!
Ты кто таковский? Я —рабочий!»
Псевдорабочий говорок
противен так же, как отвратный
научной шляхты гонорок:
«Мы — мозг страны. Мы — технократы».
Страны великой нашей мозг
не только ССП и МОСХ —
он и под шляпой инженерской,
и под рабочим кепорком,
он и под ситцевым платком
крестьянки тульской или пермской.

Тот не народ, в ком есть корысть.
Но мало быть трудягой скромным.
Жизнь превратится просто в жисть
и прозябаньем станет темным.
Не жизнь — ишачить допоздна
с электросваркой и с лебедкой.
А после что? Забить «козла»
костьми, пропахшими селедкой?
Дух поменять на домино —
какая лживая невинность,
ведь трудолюбие одно
без правдолюбья — муравьиность.
Лжеправдолюбцам грош цена.
От их сутяжничества тошно,
ведь правдолюбие крикуна
без трудолюбия — ничтожно.
Когда я говорю «народ»,
я обращаюсь только к людям,
в ком трудолюбье с правдолюбьем
срослись — ничто не разорвет.

Народ — моя семья, родня,
но я в родне весьма разборчив.
Народ не идол для меня.
Я сам народ. Я сам рабочий.
Поэта вне народа нет,
как сына нет без отчей тени,
то стоит одеревенеть —
и упадешь до отчужденья.
Есть отчужденье подпевал.
В чем связь с народом подпевалы?
Да только в том, что он, бывало,
с народом вместе выпивал.
В его стихах и сталь, и медь,
да только рифма против правил.
Вся цель его — успеть подпеть.
Вдруг упрекнут — недопрославил.
С народом вроде бы кумясь,
но с ним на равных не бедуя,
творит намаз тебе, КамАЗ,
муллой опасного бездумья.
Как пролетарственно ни пой,
в поэте что-то от буржуя,
когда намека нет на боль
ни на свою, ни на чужую.
Народом вскормленный делок
литературных коридоров,
он от народа так далек,
как разливной томатный сок
от настоящих помидоров.
Воспев все виды кукуруз
и тех, кто в космосе не дрогнул,
он сам на деле просто трус,
а тот, кто трус,— тот вне народа.

Есть отчужденье отпевал.
В чем связь с народом отпевалы?
Его пугают самосвалы —
он по лаптям затосковал.
С какой тоской боярский быт
он отпевает, словно дьякон.
Малюта, видно, им забыт,
а может быть, тайком оплакан.
Певец кокошников, берез,
он пахнет спесью барско-рабской.
Он вам не то, что до Октябрьской —
и до Февральской не дорос.
Он отпевает Русь икон,
по деревенькам их воруя.
На стенах — бывших рысаков
полуисплесневшая сбруя.
В сиянье царских пятаков
что ни вещичка здесь — то редкость.
Лишь нет на стенах батогов,
какими били наших предков.
Какой-такой Руси посол
певец, который сыто, чинно
готов прикрашивать позор,
чье воплощенье — Салтычиха?
Он—из поддельных русаков.
Когда жалеть он не умеет
забитых насмерть мужиков,
живых он, что ли, пожалеет?
Он скорбно в бороду поет,
но в «алярюсе» нет исхода...
Кто вне своей эпохи, тот
и, принародясь,— вне народа.

Есть отчужденье токовал,
самозаслушавшихся томно.
Таких сражают наповал
слова «портянка» или «домна».
Поэт-глухарь, кого он спас?
Он, как особенная птица,
боится слишком низко пасть,
чтобы до «пользы» опуститься.
Поэт-глухарь всегда урод,
когда, презрев народ за сивость,
превыше слез твоих, народ,
он ставит рифмочки красивость.
Страх снизойти с вершин до «масс»
его, как червь элитный, точит,
не для его пера КамАЗ —
он искамазаться не хочет.
Тебя до строчки, Пастернак,
сгребает он, как экскаватор,
и ложной избранности знак
несет на лбишке узковатом.
Но не понять вовеки вам,
жрецы изящности и жрички,
слез, вдруг прихлынувших к глазам
у Пастернака в электричке.
Зовут бессмертных образцы:
«Забудь красивые уюты!»
Кто отвернется от минуты,
не сможет вечность обрести.
Псевдобессмертен смысл побега
с эстетской лирой под плащом.
Поэт — народная победа,
когда народ в нем воплощен.

Люблю надежный русский стих.
Сейчас в нем время недорода,
но тот, кто Пушкина постиг,
тот навсегда не вне народа.
Нам завещал патриотизм
крестьянской доли, а не кваса,
пытаясь сам душой спастись
в спасенье пахаря, Некрасов.
Есенин строчкой не соврал,
и, людям став до боли нужной,
тальянка выросла в хорал
такой черемухово-вьюжный.
Жизнь в революцию вложив,
громил поделки мелкой сошки,
мерзавцев наших и чужих,
как бронепоезд, Маяковский.
И было время — шли в штыки
и ворвались в Берлин на танках
родные русские стихи
со звездочками на ушанках.
И в нас входили с молоком
великой матери России
Светлов, Твардовский, Смеляков,
врастали в нас и нас растили.
Стихи — такое поле битв!
Пусть те, в ком чувства не хватает
своих поэтов полюбить,
себя народом не считают.
Большой читатель — сам поэт,
мысль отличая от поветрий.
Поэта вне народа нет,
но нет народа вне поэтов.

Любой, кто умственно заплыл,
один «Футбол-хоккей» читая,
в какой стране живет — забыл,
лишь ясно—близко от Китая.
Что в мире трогает его,
когда он, анекдотя плоско,
не мыслящее существо,
а к телевизору присоска?
Народ — кто сам себе не врет.
Народ — кто враг духовной лени.
Лишь тот, кто мыслит,— тот народ.
Все остальные — населенье.
Как мыслящих соединить?
Как протянуть сквозь все бездумье
от рыбака на Лене нить
до академика из Дубны?
Шагая на лесоповал,
устав цемент и грунт ворочать,
народ в поэтах видеть хочет
не подпевал, а запевал.
Какая сила у строки,
когда на самых чистых нотах
в ней—осмысление страны
в ее трагедиях и взлетах!

В смешенье снега и дождя
однажды вечером над Камой
я на роддом набрел, идя
дорожкой лунной домотканой.
Меня заметила в окне
татарка-няня, улыбнулась,
и в глубь палаты оглянулась,
и пальцем погрозила мне.
Решив, однако, нежестоко,
что я — из страждущих папаш,
вдруг подняла пищавший кокон,
глазами спрашивая «Ваш?».
И улыбнувшись ей ответно,
«Нет»,— покачал я головой,
хотя неправдой было это:
ведь он был мой — он был живой.
И вновь, пища поочередно,
с наоборотностью в зрачках
второй, и третий, и четвертый
явились мне в ее руках.
В наоборотный мир попавши,
орали юные миры,
и, как подвыпивший папаша:
«Мои! — кричал я.— Все мои!»

Поэт всегда большой ребенок.
Поэт всегда большой отец
новорожденных, убиенных,
а не отец — тогда мертвец.
И если нету в нас того
большого умного отцовства,
уж лучше, чтоб рука отсохла
и не писала ничего.
И взрослых дядей теребя,
слепя сиянием глазенок,
ждет осмысления себя
новорожденный камазенок.
Он восхитительно орет,
он что-то хочет всем поведать...
Чтобы понять себя, народ
и создает своих поэтов.